Гангстер - Страница 97

— В рэкет идут не для того, чтобы заводить друзей, — сказал Анджело, глядя вверх в подернутое облаками небо, где его голуби кружились над вест–сайдскими причалами, — а для того, чтобы делать деньги. Если ты хочешь, чтобы твое имя наводило людей на приятные мысли, иди в священники.

Я выгнал метлой остатки воды из голубятни и смотрел, как она потекла вниз по крыше в сторону ржавой водосточной трубы.

— Я оставил сухие тряпки внизу, — сказал я. — Если хотите, захвачу что–нибудь попить, когда буду обратно подниматься.

— Если тебе хочется пить, то захвати, — ответил Анджело. — А мне и так хорошо.

Я кивнул и открыл дверь, ведущую внутрь здания. Пока я спускался по старым деревянным ступеням, держась одной рукой за шаткие перила, я обдумывал все, что мне сейчас сказал Анджело. Меня не потрясло то, что я только что узнал. Я уже давно был одинок и держал все свои мысли и чувства при себе. Я научился быть самому себе лучшим советчиком и понимал, что буду всю жизнь поступать так, делая исключения для Анджело, Пудджа и, пожалуй, для Нико. Я привык с раннего детства, что для меня нет другого пути, кроме как сохранять молчание и делать вид, что не слышишь язвительных и неприязненных слов, брошенных вслед. Оказалось, что это отличная подготовка для того, чтобы начать жизнь в закрытом для всех непосвященных гангстерском доме.

Со временем я понял, что был для Анджело и Пудджа идеальным ребенком.

Я никогда не обманывал тех надежд, которые они возлагали на меня, не предавал веры, которую они вложили в меня, и не разговаривал ни с кем, кроме них, о каких–либо посторонних вещах — только по делу. Случай с Мэдди и ее отцом лишь помог мне проникнуться уверенностью в том, что я принадлежу к кругу могущественных людей, внушающих страх всем остальным. Им было безразлично, как к ним относятся окружающие, они не беспокоились из–за семейных проблем, без всякого почтения относились к американской системе ценностей, которую давно научились презирать и использовать в своих интересах. Они были богаты, но не выставляли своих богатств напоказ и не пытались пролезть в высшие слои общества. Они решали свои проблемы с помощью угроз и насилия и прибирали все, что хотели, к рукам. Они являлись частью Америки двадцатого века, были связаны крепкими корнями с ее жизнью и бытом, вторгались в любые коммерческие предприятия, неважно, законные или незаконные, и при этом вели свои дела открыто и свободно.

Их ненавидели службы охраны правопорядка, но общество относилось к ним с определенной терпимостью. Они, в известной степени, управляли страной, которую практически считали своей собственностью. И они приняли меня к себе, я стал частью их мира и был рад этому.

— Мы всегда знаем, как на самом деле люди относятся к нам, — сказал мне однажды Пуддж. — Никто не сможет скрыть от нас своих мыслей. Но все дело в том, что нам на это просто плевать. Не нужна нам их любовь. Это одна из причин, по которой мы стали гангстерами, пожалуй, главная из всех. Когда мы прибыли в эту страну, эти люди владели всеми рабочими местами, деньгами и властью, все служило их целям. И, поверь мне, никто из них не желал всем этим делиться, особенно с какими–то незваными новичками, слезшими с грязного иммигрантского корабля. В общем, мы сделали ставку на силу и провернули все, что нам нужно было провернуть, чтобы урвать свой кусок. И они нас за это возненавидели. Они никогда не пожелают иметь с нами ничего общего. Если им нужна наша помощь, они за ней обращаются, если они хотят делать бизнес, то берут нас в партнеры. Но только так, и никак иначе. И пусть кто–нибудь скажет, что это не так! Перед такими, как мы, дверь, ведущая в их мир, всегда будет закрыта на замок. Всегда.

Когда я снова поднялся на крышу, в одной руке у меня было ведро с сухими тряпками, а в другой — чашка кофе. Чтобы увидеть Анджело, мне пришлось оглянуться. Он сидел на бортике крыши, вытянув ноги, подняв лицо к небу и закрыв глаза от яркого солнца. Он казался человеком, пребывающем в согласии с самим собой и со всем миром. Я поставил ведро и начал вытирать насухо голубиные насесты, время от времени отходя хлебнуть кофе. Я работал молча, ощущая гармонию в окружавшей меня тишине, изредка нарушаемой лишь случайным воем сирены или сигналом автомобиля семью этажами ниже. Мне нравилось бывать на крыше вместе с Анджело и нравилось, что он разрешал мне помогать ему ухаживать за птицами. Мне всегда казалось, что Анджело куда лучше чувствует себя со своими голубями и собаками, чем с людьми. Здесь на крыше, со стаей голубей, летающих у него над головой, Анджело Вестьери мог закрыть глаза и позволить своим мыслям унестись прочь — в глубокий колодец воспоминаний. С голубями ему не нужно быть гангстером, не нужно вечно пребывать начеку и высматривать приметы предстоящего предательства, которые необходимо заметить, пока не станет поздно. У себя на крыше он мог снять доспехи и ненадолго отрешиться от постоянной войны, которой и является жизнь гангстера.

Я закончил вытирать пол голубятни и стал наполнять кормушки зерном и водой. Посмотрев под ноги, я заметил позади себя тень Анджело.

— Я уже почти закончил, — сказал я.

— Хорошо, — он снова взглянул вверх; птицы начали снижаться и, сбившись кучнее, кружили почти над самой крышей. — Через несколько минут они прилетят.

— Они уже давно летают, — сказал я, проследив взглядом их полет. — Когда прохладно, им, пожалуй, больше нравится летать.

— Ты хорошо с ними обращаешься, — Анджело прошел в голубятню, взял ведро с кормом и стал помогать мне наполнять кормушки. — И они хорошо относятся к тебе. То же самое и с Идой. Я думаю, теперь она любит тебя больше, чем меня. И это хороший признак. Приручить животное гораздо сложнее, чем заставить человека тебе верить. Животные умнее, они чувствуют, когда ты хочешь сделать им что–нибудь плохое. А пока до человека дойдет, он несколько раз попадется. И то хорошо, если дойдет.